— Ну, рассказывай. Как дела? — Как у кота Шрёдингера. — То есть? — Никак. Пятьдесят на пятьдесят. Кухня. Сумерки. Радио, работающее с помехами. Два человека. Две бутылки. Две рюмки. — Я все же не понял. Что за Шрёдингер? Что за кот? — Учёный. — Который вдоль дуба? — Не вдоль, а кругом, и не кот ученый, а Шрёдингер учёный. Важно не это. Важен эксперимент... Вася разлил по рюмкам ещё коньяка. Взглянул на меня. — Рассказывай, не отвлекайся. — Эксперимент заключается в том, что в стальном ящике сидит кот. В ящике ещё есть механизм. Там сложная ядерная алгебра, ты не поймешь. Гуманитарий фигов. — Как и ты. В одной группе учились, умник. — Ну да. Ладно, не суть. Так вот. Механизм этот устроен так, что он либо разобьет колбу с ядом, либо не разобьет. То есть кот либо мёртв, либо жив. И лежит он в этом стальном ящике, да не просто лежит, а лежит в суперпозиции — то есть жив и мёртв одновременно. Мы-то не знаем. Мы-то не видим, как у кота дела. Ну, я так понимаю. — Хочешь сказать, что ты мёртв и жив одновременно? Он улыбается. Вася. Мой самый лучший, единственный друг. Не сказать, что хороший человек. Но и не плохой. В одном ему нет равных — он меня не бросал и не предавал. Никогда. В отличие от остальных. Да, я сам во всем виноват. Но раз вот этот вот худощавый весельчак меня не покинул, то, значит, я не худший человек на земле. Я ответил: — Выходит, так. Разве у тебя такого не бывало? Когда всё вроде бы плохо, а вроде и замечательно? Когда душа орет от боли, но орет весело? — Да хватит уже заливать, поэт-неудачник. Конечно, бывало. Я поёжился, и Вася тоже. Холодно. Осень, осень, тоскливая ты сука. В такие вечера надо бы сесть у камина, у жаркого огня — и греть ноги, пока не сгорят. Но в хрущёвках не бывает каминов. Поэтому мы согреваемся алкоголем. Вася вздохнул. — Да, бывало. Помнишь, я с Катей расстался, и в из-за расставания нашел Её? Я кивнул. Я, конечно, помнил. — А помнишь, как я заболел и целый месяц ходил усталый, но зато вдохновение поймал, и наконец-то дописал тот роман? И в издательстве его приняли. Сейчас вот не абы кто, а писатель. — Да, я помню тебя тогда. С безумными глазами, растрёпанный, весь помятый, сморкающийся и кашляющий через слово. Но счастливый... Ты горел тогда, круто горел. — И не говори. Хорошо ещё, что Она уговорила меня пойти к врачу. Возможно, мёртвый бы сейчас лежал. Тяжко мне простуда далась... — Не поспоришь. Она. Вася называл Её только так, да и я — мы оба понимали, о ком идет речь. Она была лучше Кати, Ольги, Веры и прочих всех вместе взятых. Она была всем, и ушла так же неожиданно, как и пришла. Мы оба считали Её едва ли не богиней. Но богиня умерла, а тут уже никакая любовь не спасёт. Только врачи и некроманты. Но у них не получилось. Я посмотрел на Василия. Распахнутая синяя рубашка с мягким воротником. Длинные вороные волосы. Глаза, большие и грустные, чёрные в свете сумерек. И доброе, уставшее, уже неделю небритое лицо. — Усталость тебе к лицу. Это лучше, чем лживая улыбка с фотостоков. Лучше, чем абсолютное равнодушие. Вечерняя, добрая, святая усталость. Боже. Как же я люблю вечер и ночь. — Усталость... Знать бы, отчего мы устали. Неделю пьём, и всё. Поэт-неудачник и гений-писатель. — Ох как ты здорово расписал роли. — Да ладно тебе. Невозможно во всём быть лучшим, а ведь ты пытался в школьные годы. Быть лучше Леночки, которая по шесть часов в день учит уроки и ходит на балет. Быть лучше Славика, у которого футбол и бокс. Быть лучше... Меня. — Единственнное, что мне удавалось. — Не всегда. Выше головы не прыгнешь. — Ну да. Не прыгнешь. Вася довольно откинулся на спинку стула и отпил ещё коньяка. Я глянул на часы. — Надо почаще вот так вот разговаривать. Это полезно. Пытаться разобраться... В себе и друг друге. — В нашем случае — только в себе. Это чистое самокопание. Мы молчали. А затем я посмотрел в его глаза. Свои глаза. Мы сказали: — Человек Шрёдингера. Забавно. Я кивнул, и мое отражение кивнуло в ответ. — Суперпозиция. Он есть... Я наклонился и исчез из зеркала. — И его нет. Затем снова смотрел в зеркало и думал. Вася тоже думал. Думал о том, не допились ли мы до безумия. Наверное, все же допились. Я положил зеркало на стол, и алкоголя стало вдвое меньше. На кухне теперь было только работающее с помехами радио. И один человек. Одна бутылка. Одна рюмка. Я встал со стула и медленно прошел по коридору в гостиную. Уже было совсем темно. — Привет. На стене висела Её фотография. И там она была вполне живой, вполне настоящей... Черной ленты в нижнем правом углу не было — для меня не существовало Её смерти. Она жила в моем сердце. И будет жить. Суперпозиция, не иначе. Все мы — люди Шрёдингера. Живые или мёртвые.